Оскар Рабин: «Времена не повторяются»

Существует ли отличие между работами, созданными за последние годы во Франции, и тем, что вы делали раньше?

И да, и нет. Сейчас и тогда цель была одна — выразить себя, свое отношение к тому, что существует вокруг меня. Я начинал с формальных задач. Как известно, до определенного времени в СССР было запрещено искусство вне соцреализма. Почти никто, за редким исключением, не занимался экспериментами. Все мои приятели работали с натуры, те, кто мог, вступали в Союз художников. Мне, например, не удавалось, я не мог достичь необходимого уровня, который, по сути, был весьма средним. Чтобы как-то устроиться в жизни, я оформил и нарисовал несколько книжек — это было необходимо, чтобы вступить в горком профсоюзов. Затем неожиданная свобода 60-х, которая на нас свалилась, дала возможность поискать себя и новые художественные средства. Это время оказало огромное влияние не только на художников, но и на писателей и поэтов, которые стали появляться как зеленые ростки из земли во время хрущевской оттепели. Меня тоже заразило общее желание найти себя в этом новом мире.

Последующий вынужденный переезд во Францию в конце 1970-х и обретенный воздух свободы что-то привнесли в ваше искусство?

Я верю в судьбу и убежден, что Париж был мне предназначен изначально, а то, что именно советская власть «помогла» мне это устроить, то никому не ведомо, кого судьба избирает своим исполнителем. Парижский период помог мне найти себя, свои сюжеты, предметы и мотивы, при помощи которых я могу высказаться. Эти поиски привели к выводу, что лично для меня всегда ценно только одно — быть таким, какой я есть.

В России для меня символичным был образ барака. Я сам знал внутреннюю жизнь таких бараков, и поэтому ничего удивительного, что получалось убедительно их изображать. В Париже меня сразу зачаровали окна домов и декоративные решетки на них. Эти горящие светом окна подобны смотрящим глазам, но они для меня слепые, так как я не чувствую ту жизнь, которая за ними проживается. Но Франция дала мне более острое понимание того, какой я сам и что я могу как художник.

Париж — прекрасный город, но я понимаю, что, как и в каждом большом городе, здесь есть насилие и другие тяжелые явления. Вот, например, совсем недавно произошла трагедия в редакции журнала Charlie Hebdo и на улицах города. А мне все равно уютно на этих улицах, это мой дом, и нужно изображать то, что мне близко. Сама собой в моих последних работах упростилась манера, произошел возврат к реалистической форме, меня больше не тянет к деформации.

В ваших новых работах цветовых контрастов стало больше. Это желание что-то подчеркнуть?

Колорит моих работ всегда сумрачный, я часто использую черный контур, хотя очень люблю цветовые переливы. Яркие краски употребляю больше для того, чтобы что-то противопоставить или выделить. Конечно, в СССР моя живопись была погрубее, теперь она более продуманная. Может, это уже связано с возрастом, молодого задора не осталось.

На мой взгляд, в новых работах, напротив, чувствуется другая, более живая энергия.

Возможно, но это не формальная энергия. Она строится не на композиции или цвете — это энергия внутренняя.

Следите ли вы за развитием российского современного искусства?

Я слежу за российским актуальным искусством настолько, насколько позволяет мне эта машинка — «интернет». Больше всего меня интересует, куда это все дальше выльется, — собственно, как и в мировом искусстве. Искусство редко идет вразрез с обществом, хотя это было и не всегда. Советская реальность идеально совпадала со своим искусством, хотя и насильно навязанным.

Что дальше будет, непонятно. Появляется национализм, а он, как известно, не очень согласовывается с теми, кто говорит на актуальном международном языке. Значит, будет возвращение к старому. Хотя, я надеюсь, времена не повторяются. Но предсказывать — неблагодарное дело, хотя угадать можно, потому что вариантов не так уж много: или плохо, или хорошо.

январь 2015

Вопросы: Елизавета Шагина