все новости
репортажи

Анатолий Белкин: «Для того, чтобы осуществить мои скромные замыслы, мне еще до сих пор нужна краска»

26 января 2009

Интервью из серии «Жива ли живопись?» с Анатолием Белкиным.

Современная живопись и все, что с ней связано — ключевая тема, на которую мы побеседовали с людьми, находящимися в самом центре событий современного российского мира искусства. Мы задавали им одинаковые вопросы, а ответы получали совершенно разные, зачастую диаметрально противоположные. Сегодня мы публикуем интервью с Анатолием Белкиным — художником, участником «газаневского» движения, главным редактором журналов «Собака.ru» и «Вещь.doc».

Жива ли живопись?

Хороший вопрос... С одной стороны, живопись вроде бы не исчезла: художники по-прежнему берут грунтованный холст на подрамнике, кисточку и мастихин, берут краску, разбавитель и лак, и красят картины. С другой стороны, мы видим, что такие слова как тот же мастихин, палитра, разбавитель, грунтовка — становятся совершенными анахронизмами. Мне кажется, что многие из представителей новейшего искусства уже просто не знают, что это такое. Они ни разу не выдавливали тюбик, они не помнят ощущения, как надо выдавить тюбик! Или — как пахнет краска... Например, мой путь во-многом определило то, как пахли краски у взрослых дяденек-художников, когда меня шестилетнего к ним водили. Я помню запах тех красок, ничего волнительней для меня тогда не было. Вы сами знаете, что в современных мастерских краской давно не пахнет. Там пахнет проводами, компьютерами, чем угодно. Но классическая атмосфера ателье художника исчезла.

Если же говорить о чистой живописи, то есть о мастерстве работы с поверхностью, то кто сейчас знает, например, что для того, чтобы звучал красный цвет, старые мастера делали зеленую подкладку? Она высыхала, и когда на нее наносили красный, то оставались микроскопические зеленые точки, и от этого красный горел лучше! Никто не знает, что такое гризаль, подмалевок — все эти волшебные слова... Я в общем-то принадлежу к классической, отсталой от основного потока группе художников. Для меня еще важны цвет и композиция, важна лессировка — я еще помню, что это такое. Для меня эти вещи важны, и я этим не горжусь, но и не стесняюсь. Я воспитан на такой методологии, и буду ее осуществлять, сколько возможно.

Что касается других художников, то они не хуже и не лучше. У них другие методы, другие принципы, у них другое художественное вероисповедание. Сейчас, когда я стал старше, я стал более терпимым с одной стороны, а с другой — просто совершенно нетерпимым, и для меня в первую очередь теперь важен талант художника. Все решает талант, то есть то, что у человека внутри.

Пример тому: для меня скучнейшим из искусств является видео-арт. Но тем не менее, когда я вижу работы Билла Виолы или, скажем, Ньюмана, у меня замирает сердце. Потому что, несмотря на то, что там отсутствует всякий намек на традиционные технологии, они говорят о тех вещах, о которых во все времена должно говорить искусство — о рождении, жизни и смерти...

Поэтому, конечно — живопись жива, пока у художников не отобрали кисти, краски и холсты — поскольку мои любимые художники Уомбли и Тапиес — это все равно живопись. Пусть они берут железку и скручивают из нее спираль — все равно они ее потом красят. Поэтому я считаю, что живопись жива.

То есть она жива, пока художники пользуются краской? Или возможно использовать традиционно присущие живописи материалы, но заниматься чем-то совершенно другим?

Краска — это инструмент, позволяющий выразить мысль присущим художнику способом. Разговоры о том, что живопись кончилась, и появилось что-то новое, начались тогда, когда Пикассо и Брак стали внедрять в холст разные ужасные вещи,— которые сейчас кажутся ангельски-невинными — какие-то газеты и картонки. А в это же время спокойно работали респектабельные французские академики. На самом деле, я думаю, что живопись не кончится никогда.

Но что это тогда за сущность, которая не кончится никогда, - живопись? Вы можете дать ей определение?

Нет, я не Бродский... Когда Бродского попросили дать определение поэзии, он ответил гениально: «Поэзия — это высшая форма языка». Я бы так не смог, я бы застрелился, думая... Скажем так: я — не композитор, у меня другие инструменты. Я — не музыкант, у меня другие инструменты. Я — человек, который что-то понимает в форме. Для того, чтобы осуществить мои скромные замыслы, мне еще до сих пор нужна краска.

Вопрос в русле современных мифов: сейчас любят говорить о том, что в России художников много, - то есть как раз тех людей, которые натягивают холст, берут кисти, мастихин и краску, - но по-настоящему художников чудовищно мало. Разные издания и инстанции называют от десяти до ста имен... Существует ли для вас подобный список настоящих художников среди всех тех, кто использует кисти и краску?

Существуют разные подходы к этому, и они как всегда крайние. Я думаю, что и во времена средневековья, и в периоды расцвета фламандской или скажем испанской живописи, и сейчас, соотношение плохих и хороших художников оставалось одинаковым. Другое дело, что мы сейчас живем в очень странных условиях: для того, чтобы о тебе хоть кто-нибудь знал, надо жить в Москве или в Петербурге. К сожалению, все, что находится за пределами окружных дорог этих городов, просто пропадает из поля нашего зрения. Блестящий талантливый художник, живущий в ста метрах от окружной дороги и ни разу не выбравшийся в центр, может прожить там всю жизнь, и мы о нем не узнаем. В России XIX века, как известно, было все не так: даже уездные города, не говоря уже о губернских, могли похвастаться потрясающим собранием книг, журналов, люди, которые там работали, были прекрасно осведомлены,— не было этого нынешнего ощущения безнадежности провинции.

С другой стороны, я думаю, что не так много гениев, как в городе, так и в провинции. Я уверен, что и на Невском проспекте, и на Тверской сидят люди, которые в тысячный раз изобретают один и тот же велосипед, не велосипед даже, а какой-нибудь велосипедный насос. А где-нибудь в Чебоксарах,— боже упаси обидеть этот город — работает гений, но мы-то о нем ничего не знаем!.. Со своей стороны, художник тоже не может вести отсчет от самого себя: он должен видеть, что творится вокруг. Он должен быть не то, что образованным — он должен быть знающим, должен видеть, что происходит в культуре вообще. Если он этого не знает, он по определению провинциален, где бы он ни жил.

Сейчас мы все можем видеть огромную разницу между той инфраструктурой искусства, которая существует в США и Европе, и той, которую унаследовала Россия с советских времен.

Я хочу напомнить, что те семьдесят лет мы жили на острове, очень странном острове. Я прежде всего имею в виду искусство. За границами нашей бывшей империи все это время существовала система кровеносных сосудов, по которым циркулировало искусство,— я имею в виду галереи. Плохая эта система или хорошая, но она была и есть, и она циркулирует, выбирает, абсорбирует, вытесняет, проталкивает и так далее. И в этой системе участвуют очень большие деньги: потому что каждый квадратный метр нового музея, каждая страховка произведений искусства, каждая реклама в специальном журнале, даже каждый профессиональный рабочий, в перчатках переносящий картины,— все это очень большие деньги. В искусство вкладываются очень большие деньги,— и это хорошо. Потому, что если в армию вкладываются большие деньги, она хорошо воюет, а если не вкладываются — она дерется швабрами.

Сейчас уже есть намеки на то, что мы вливаемся в мировую художественную систему, точнее она сама неизбежно приходит в нашу жизнь... Это жестокий мир, где за бортом остается огромное количество талантливых людей, а некоторые неталантливые могут оказаться на вершине. Но это всегда так было, во все времена.

Какую роль в этой системе должен играть музей?

Сегодня мы наблюдаем настоящий музейный бум в мире. Мне кажется, мир стал понимать, что без искусства, без культуры не двигается ничего: ни экономика, ни политика...

Итак, каким он должен быть современный музей? По-моему, он должен стараться полностью стереть грань между жизнью и искусством. Когда мы в прежние времена собирались в театр, нам надо было заранее купить билеты, выбрать время, как-то прилично одеться, взять жену или кого там еще... В Лондоне я поздно вечером иду по набережной Темзы и вижу, что новая Тейт-гэлери призывно светит огоньками, вижу входящих и выходящих людей... Оказывается, она работает до десяти часов. Я вошел — ни охраны, ни смотрителей. Я сделал пару шагов: сидят молодые люди, целуются, обнимаются. Сидят в галерее, среди искусства — не в подворотне, не в баре! Вокруг висят отличные фотографии -— выставка какого-то фотографа. Я подумал: Господи, это же настоящее волшебство: мне не надо прилагать никаких усилий, чтобы попасть на территорию искусства! Не надо брать билет, не надо показывать удостоверение. Я походил, посмотрел, устал, выпил пивка, опять походил,— и вышел! И это было такое ощущение счастья: я почувствовал, что уничтожено огромное количество барьеров. Значит в искусстве, в мире что-то произошло.

 

 

 

* Мнение ньюсмейкера может не совпадать с мнением редакции сайта Музея «Эрарта».
 

материал подготовил Михаил Овчинников.