Путевой дневник. «Аланика» во Владикавказе

Слово «симпозиум» в наши дни означает научную конференцию, объединяющую представителей разных стран. Происходит же это слово от древнегреческого «симпосия» - ритуализированного пира свободных мужчин. Один из наиболее известных диалогов Платона называется «симпосий» (по-русски «Пир») и дает живое представление о том, как проходили в классических Афинах подобные мероприятия: кто и по какому поводу собирался, о чем велись разговоры, сколько и за что выпивалось вина.

То, что происходило в начале сентября в республиканском выставочном центре Северной Осетии, расположившемся в центральном парке Владикавказа, было как раз чем-то средним между научной конференцией и пиром. И конечно намного большим, чем то и другое.

Свободные мужчины (художники и кураторы) приехали из Москвы, Петербурга, Краснодара, с Урала, из Северной и Южной Осетии, Дагестана, Армении, Турции, Италии... Поводом для встречи послужило искусство - художникам было предложено поработать в одном пространстве, точнее в двух - живописцы и графики в здании, скульпторы - на улице, под огромным навесом.

А кроме основной творческой работы, работа просветительская - встречи со студентами, школьниками, всеми желающими узнать что-то о современном искусстве. Школьникам повезло больше всех: для них расставили мольберты, и ереванский художник Артур Акопян провел мастер-класс по оперативному созданию произведений современного искусства... Любопытно было смотреть, как быстро разбившиеся на группы по два-три человека дети стихийно воспроизвели весь или почти весь спектр сегодняшних художественных тенденций: экспрессионизм, концептуализм, декоративизм, наив... Взрослым повезло меньше: на них обрушилось тяжелое обаяние «творческих вечеров», во время которых художники и кураторы рассказывали о себе, о своих проектах и амбициях. Впрочем, взрослые были довольны не меньше детей. Ведь попробовать себя в диалоге, узнать, как мыслят и работают другие, подобные тебе - это радостное испытание. Сегодня художнику (не говоря уже о кураторе) информация нужна как воздух. И не только потому, что в современном искусстве так важно «быть в курсе» (читай дальше: «мирового художественного процесса»).

Со стороны не видно, насколько люди, посвятившие себя творчеству, одиноки, какие сомнения в собственной состоятельности, в правильности своего выбора их терзают. И каким событием может стать встреча с единомышленником. А то и с оппонентом: иногда опыт отчуждения становится решающим для осознания самого себя, своей позиции, своего пути.

От философии хочется перейти к истории, то есть к конкретике. После двух перелетов 2 сентября я осмотрел площадку, где работали ребята, пожал им руки и ушел спать в номер 609 гостиницы «Владикавказ». 3 сентября нас всех повезли в Беслан - была годовщина чудовищного теракта. Встроившись в казавшуюся бесконечной процессию, мы прошли в спортзал школы, где террористы в течение 3-х дней удерживали заложников: там пол устлан гвоздиками, стены обклеены фотографиями погибших, а пустые глазницы окон заставлены мягкими игрушками. Под фотографиями погибших детей стоят бутылки с обыкновенной питьевой водой: заложники страдали от жажды. В одном из бывших классов школы, отгороженном решеткой, вижу граффити - нарисованные углем фигуры мужчин в масках и надпись: «Мы против террора». Не успеваю хорошо сфотографировать: процессия движется, люди стремятся почтить место трагедии, и мой чисто художественный интерес кажется мне прихотью постороннего, и я его подавляю.

Вечер 3 сентября посвящен встрече с Леонидом Бажановым - арт-директором Государственного центра современного искусства. Он говорит о contemporary art, о том, что его отличительной чертой является рефлексия на социальные и политические темы. Мне кажется, что речь идет скорее об интерпретациях искусства, а не о нем самом. А кто наши интерпретаторы?

Сколько я ни слышу о музеях современного искусства в России, - речь идет о кураторстве, организации, финансах. Никто не упоминает научной работы: а как без нее сдвинуться с нынешней мертвой точки? Как преодолеть дурные застывшие дилеммы: современное/несовременное, актуальное/неактуальное?

Слушатели лекции - художники кавказских регионов - не понимают этого деления. Если кто-то из них пишет работу, посвященную трагедии в Беслане - это автоматически становится актуальным искусством? По вышеприведенному определению кажется, да. Или эта работа должна быть непременно написана в какой-то определенной ультрасовременной манере? Художники, в этом году представляющие Россию на Венецианской биеннале, пишут, как писали американцы 50 лет назад, - это актуально или как? Для сельской местности - то есть для России - сойдет? А что касается актуальной тематики: не должна ли она и в искусстве иметь вполне определенное политическое прочтение? Скажем, осетинский художник, написавший о Беслане «наивно», то есть так, как он - непосредственный свидетель, родственник погибших - ее увидел, он не актуален, потому как в его работах «мало рефлексии». А тот, кто в своей работе еще и даст понять, что за трагедией стоит большая политика - актуален? А уж как это будет написано - да какая разница! Средний западный покупатель обрадуется понятной ему жизненной философии. А подражательство американскому поп-арту только подстегнет его интерес: что такое contemporary art without USA?

4 сентября - день питерцев, торжественно закрывается выставка «Искусство без границ» в местном художественном музее, вечером - проводится творческий вечер питерских участников симпозиума. Выступают куратор Михаил Овчинников и художник Александр Дашевский.

Куратор рассказывает о проекте «Эрарта», о попытке собрать воедино то оригинальное, что делается сейчас в русском изобразительном искусстве. Рассказ о будущем музее завершается просмотром работ трех художников из коллекции, представляющих три разных поколения: Петра Горбаня, Валерия Лукки, Александра Дашевского.

Петр Горбань - удивительный ставропольский самородок, создавший собственный стиль в русском искусстве 1970-х - 1990-х годов. Обычно русское послевоенное искусство периодизируется в соответствии с политической ситуацией: сталинизм, оттепель, застой, перестройка и после нее. Для Горбаня тесна эта периодизация: он видел то, что происходило с его народом глазами простого человека, фронтовика, прошедшего всю Великую Отечественную. Ему было плевать на то, кто именно страдает: русские, чеченцы, афганцы, кампучийцы. Он знал, что такое боль, что такое страдание. Он откликался на каждый раздражитель, на каждое объявление в газете. Естественно, его пытались заткнуть: краю было неудобно за своего художника. То, что осталось от него, что удалось сохранить вопреки его расточительности, нежеланию следовать живописным технологиям - он делал свои работы не для музеев, а потому, что не мог их не делать, потому, что это было делом его жизни - приобретено в коллекцию «Эрарты».

Аудитория слушает про Горбаня одобрительно (кто-то вспоминает, что в городе Орджоникидзе - сегодня Владикавказ - была его персональная выставка). «Библия» Горбаня заставляет всех затаить дыхание. Я чувствую это, кликая на все новые и новые изображения, выводимые на экран.

Работы Валерия Лукки вызывают эмоции у зарубежных гостей: сказывается интеллектуальность художника, прекрасно уживающаяся со «всамделишностью», материальностью его работ. У нас к такому искусству все еще не привыкли, зритель боится оказаться обманутым, «лохонуться». Если живопись сшита из двух кусков холста, это что: издевательство над публикой или «так надо»?

«Дикий», то есть спонтанный, недекларативный, наивный экспрессионизм обычно воспринимается любым зрителем с легкостью. Поклонники резкого, а то и хулиганского жеста в искусстве остаются довольны потому, что их угостили любимым блюдом. А те, кто реагирует на такие работы классической фразой: «моя дочь в детском саду рисует лучше» тоже не расстраиваются: они уходят с чувством превосходства над художником.

Но Лукка находится на другом полюсе экспрессионизма: его работы неизменно отличают сделанность, точность композиции и осмысленность колористического решения. И это при том, что своими работами художник последовательно, раз за разом отрицает основные традиционные принципы живописи: двухмерность, иллюзорность, декоративность. Но это ни в коей мере не нигилизм: у Лукки своя программа для живописи, свои собственные способы добиваться жизненности современной картины. Его характерные приемы - искажение и разрушение основных элементов композиции, работа с фактурами, использование швов на холсте, включение в картину посторонних предметов (ассамбляж) - используются им для того, чтобы обратиться непосредственно к чувственности зрителя, оживить его восприятие искусства путем создания на холсте камерного «театра жестокости».

Чувственная достоверность, исходящая от работ Лукки, часто вызывает дискомфорт у зрителя. Ведь здесь его не эпатируют: его заставляют чувствовать, переживать - и притом каким-то «нетрадиционным» способом. Картина «заводит», вызывает массу личных ассоциаций - а казалось бы, какое отношение к нам имеют эти «разрушающиеся фигуры» и абстрактные «фрагменты Родины»?..

Работы Саши Дашевского, напротив, вводят аудиторию в фазу релаксации. Живопись из серии «Недвижимость» нравится всем, даже тем, кто видит в ней провокацию. Уж больно хороши работы: композиционная монотонность создает единый ритм, но он то и дело нарушается живописными нюансами, действующими как пронзительный сигнал: это окно квартиры, в которой живет реальный человек. Каждый может узнать в этом окне свое собственное. В режиме беглого просмотра не ощущается дополнительная концептуальная нагрузка, которую организует художник: это дом серии такой-то, этот - такой, и так далее. Чисто петербургское занудство, маскирующее стыдливость за собственные эмоции, остается за кадром.

Кратко высказав свое представление об эстетике новостроек как долгожданном явлении в современном петербургском искусстве, куратор передает слово непосредственно творцу этой эстетики. Александр Дашевский, впрочем, говорит совсем о другом: а именно о том, что идейность и концептуальность современной живописи не предполагает отсутствия ее чисто художественных качеств.

Он приводит примеры из современного европейского искусства, показывает несколько работ Питера Доига и Тима Эйтеля. Призывает художественную общественность к терпимости, широте взгляда и неравнодушию. Закодировав таким образом публику, рассказывает о своих проектах, показывает работы. В ответ публика выказывает терпимость, широту взгляда и неравнодушие.

Творческая встреча заканчивается импровизированным фуршетом: питерская делегация ставит бутылку Famous Grouse. Москвичи не упускают возможности заметить, что фуршет какой-то не митьковский: где же дешевая водка и селедка, размазанная по полу? Питерцы отвечают, что как раз и хотели подчеркнуть, что на дворе 2009, а не 1984. Москвичи констатируют питерский снобизм. Однако снобистский напиток быстро всех примиряет.

5 сентября я наконец-то всерьез смотрю работы местных и приезжих художников, на выставках и в мастерских.

Помимо питерской выставки в местном краеведческом музее открыта выставка графики армянских и владикавказских художников. Особенно впечатляют офорты и литографии Тиграна Саакяна. Серия офортов «Старый Ереван» - блестящая техника, любовно прорисованные детали пейзажа и архитектуры. Серия «Мастер и Маргарита» - вся экспрессивная, иногда полуабстрактная, словно вырывающая образы из хаоса темных пятен.

Художник передает то основное ощущение, которое знаменитый роман всегда вызывал у меня (и из-за этого меня всегда воротило от его экранизаций и театральных постановок): ощущение невоплотимости действия в реальность, урывочность, бредовость. Весь роман - полуправда, полуфантазия; когда полностью материализуешь его героев и события, получается пошлая бытовуха и/или фарс. Саакян прекрасно прочувствовал это и создал адекватную и от этого завораживающую интерпретацию.

Ближе к вечеру я оказываюсь в мастерской владикавказского живописца Захара Валиева. Как ни странно, Захара пришлось чуть ли не уламывать на этот визит. Когда я все-таки явился, он рассказал о своей ситуации: по жизненным обстоятельствам в его занятиях живописью случился долгий перерыв. Сейчас он снова начал писать, но нет еще уверенности, а время идет. Смотрим работы. Художник учился в Латвийской академии художеств и в его ранних фигуративных работах ощущается тяготение к легкой, незлобной версии сюрреализма и символизма. За ранними идут многочисленные холсты, в которых преобладает декоративность и сделанность: ясно, что такие работы могли нравиться публике и неплохо продаваться. Но Захара не удовлетворяла роль ремесленника и он продолжал пробовать, экспериментировать. В его последних работах виден художник, пытающийся реагировать живописью на все то, что кажется ему субъективно важным: начиная от собственных снов и заканчивая последними событиями в истории его народа - осетин. В композиционном строении этих новых работ по-прежнему чувствуется мышление от трехмерного пространства, от пейзажа. Но манера изменилась решительно: бесследно пропали декоративно-обобщенные фигурки людей и ублажающие глаз закаты. Их место заняли полуабстрактные однотипные персонажи, напоминающие кружащиеся вокруг своих осей веретена. В некоторых работах они заняты чем-то конкретным (катятся на колесницах, приходят в мастерскую к Пабло Пикассо и тут же становятся героями его картины, собираются в армии, т.д.), в других - просто присутствуют, населяют пространство. Своей изящной, «вертикальной» экспрессией они напоминают фигуры с рисунков Сальвадора Дали. Кстати, еще один частый персонаж Захара - лошадь, вздымающая копыта, летящая на человека - тоже был любим знаменитым каталонцем. Но на этом аналогии заканчиваются.

Живопись Валиева брутальна, он любит широкий экспрессивный мазок, «грязный» тревожный колорит. Иногда он уходит в примитив, иногда неожиданно его работы приобретают звучание некой «новой органики». Этот синтетизм говорит не только о пресловутом «поиске»: это стиль мышления, характерный для многих современных художников. Они отказываются от системы в живописи, они предпочитают использовать интуицию и любые доступные средства.

И это - естественное следствие общей ситуации в современном искусстве. Главным по-прежнему остаются талант художника и его работоспособность.

Моя работа с художниками симпозиума заканчивается за традиционным осетинским столом с тремя пирогами и тремя ребрами - что это значит, посмотрите на Википедии. Как на любом «симпосии» помимо пирогов на столе стояло вино, в достаточном количестве, чтобы ощутить - лучше уже не будет, значит, поездка подходит к концу. Выпив традиционный тост за Святого Георгия, который в Осетии считается покровителем дорог, я на следующий день вылетел в Санкт-Петербург.